vae soli, vae mihi
голоса дорогих мне людей срывались от отчаяния, а я мог только рассказывать и рассказывать историю одиссея - "понимаешь, на самом-то деле одиссей не хотел домой, вернее, его никто и не спрашивал, одиссей был нужен афине; телемах о многом мог бы ему сказать, но одиссей все равно ушел в море и даже не думал о вновь постаревшей пенелопе" - я-то, всю жизнь боявшийся оле-лукойе едва ли не больше, чем его братца, что рассказывает мертвые сказки!
я лежал на спине, уставившись в потолок, твердил: мне все равно, мне все равно, мне все равно. твердил: боги, сделайте так, чтобы люди могли любить того, кого хотят любить. боги, сделайте так, чтобы люди могли любить того, кого хотят любить. боги, сделайте так, боги, сделайте так, боги, сделайте так - если кому-то из нас и удалось заснуть той ночью, то лишь по чистой случайности. прижимал руки к солнечному сплетению, содрогался от кашля, сдерживал слезы, старался вышептать, вымолить из себя не себя; не открываю глаз, думал: вот бы утро; время, говорят, лечит.
время - плохой хирург. делает надрезы, оставляет решетку небольших вроде бы свиду ранений - только тронешь, изойдешь криком. время забывает в пациенте полотенца, скальпели, время делает слишком крупные стежки, время нарекли врачом, хотя стоило бы назвать его либо акушером, либо патологоанатомом.
если я настоящий - это тот, кем я становлюсь в одиночестве. пожалуйста, боги. не дайте мне быть одному.
жаль, что рано или поздно любое существование отяжелеет, как беременная женщина - рано или поздно родится и выйдет на свет какая-нибудь подробность, и потом они будут появляться все чаще, одна за одной, и все эти люди решат, что знают, кто я. к тому времени вся эта шелуха уже давно останется в прошлом, и появятся новые, тугие, живые, плотные, кровоточащие раны и все еще пахнущие свежей гнилью поступки, но им-то будет все равно. мое прошлое - единственное, что у меня есть и единственное, что я готов выкинуть вон безо всяких сожалений.
я многое забываю. номера телефонов, дни рождения, адреса и списки покупок; книги, вещи, даты приезда, слова песен, бижутерию, кошельки; но я никогда не забываю людей, однажды появившихся в моей жизни. хотя бы это я обязан сделать для тех я, что я однажды похоронил.
этот год для зимы - хороший год; в этом году зима была весь чертов год, и мне так и не удалось замазать какой-нибудь штукатуркой трещины микрозим, расползающиеся под протекшей крышей (все откладывал, думал - жара стоит, жара; впрочем, в некотором роде я не ошибался, конфликт между внутренней гнилью, приближающей к минус пяти, и наружной повышенной температурой кожи разрушил бы к чертям все попытки ремонтных работ).
я запутался. яы бы не отказался увидеть себя, но куда уж мне! я запутался.
мне уже, - говорю, - ничего не надо.
и, кажется, и сам верю.
мне уже ничего не надо.
мне б за чашкою шоколада
с девой-осенью помолчать...
молчание. молчание, что пронзительнее, чем крик.
я лежал на спине, уставившись в потолок, твердил: мне все равно, мне все равно, мне все равно. твердил: боги, сделайте так, чтобы люди могли любить того, кого хотят любить. боги, сделайте так, чтобы люди могли любить того, кого хотят любить. боги, сделайте так, боги, сделайте так, боги, сделайте так - если кому-то из нас и удалось заснуть той ночью, то лишь по чистой случайности. прижимал руки к солнечному сплетению, содрогался от кашля, сдерживал слезы, старался вышептать, вымолить из себя не себя; не открываю глаз, думал: вот бы утро; время, говорят, лечит.
время - плохой хирург. делает надрезы, оставляет решетку небольших вроде бы свиду ранений - только тронешь, изойдешь криком. время забывает в пациенте полотенца, скальпели, время делает слишком крупные стежки, время нарекли врачом, хотя стоило бы назвать его либо акушером, либо патологоанатомом.
если я настоящий - это тот, кем я становлюсь в одиночестве. пожалуйста, боги. не дайте мне быть одному.
жаль, что рано или поздно любое существование отяжелеет, как беременная женщина - рано или поздно родится и выйдет на свет какая-нибудь подробность, и потом они будут появляться все чаще, одна за одной, и все эти люди решат, что знают, кто я. к тому времени вся эта шелуха уже давно останется в прошлом, и появятся новые, тугие, живые, плотные, кровоточащие раны и все еще пахнущие свежей гнилью поступки, но им-то будет все равно. мое прошлое - единственное, что у меня есть и единственное, что я готов выкинуть вон безо всяких сожалений.
я многое забываю. номера телефонов, дни рождения, адреса и списки покупок; книги, вещи, даты приезда, слова песен, бижутерию, кошельки; но я никогда не забываю людей, однажды появившихся в моей жизни. хотя бы это я обязан сделать для тех я, что я однажды похоронил.
этот год для зимы - хороший год; в этом году зима была весь чертов год, и мне так и не удалось замазать какой-нибудь штукатуркой трещины микрозим, расползающиеся под протекшей крышей (все откладывал, думал - жара стоит, жара; впрочем, в некотором роде я не ошибался, конфликт между внутренней гнилью, приближающей к минус пяти, и наружной повышенной температурой кожи разрушил бы к чертям все попытки ремонтных работ).
я запутался. яы бы не отказался увидеть себя, но куда уж мне! я запутался.
мне уже, - говорю, - ничего не надо.
и, кажется, и сам верю.
мне уже ничего не надо.
мне б за чашкою шоколада
с девой-осенью помолчать...
молчание. молчание, что пронзительнее, чем крик.