да у меня внутри все огромными жерновами перемалывается, когда о тебе думаю.
если это и не влюбленность, то что-то очень похожее на нее; я уже и сама себе кажусь глупой дурой.
это пройдет скоро, на самом-то деле, растает, как время сна; мне (да и никому) такого не нужно вовсе,
только вот понимаешь, у меня вечная осень из-за тебя теперь. ненавижу осень.

эта осень уже только зимою сменится, перманентной, как маркер для дисков с музыкой:
написала – не вырубишь топором, не сожжешь, ни вода не возьмет, ни память-труженица,
ты меня хоть не трогай, что ли, у меня же все напрочь живое, трепещет в агонии и даже, по-моему, током бьется –
фабрика фейерверков внутри, только брак сплошной производят – сама не знаю, когда взорвется.

это – только моя беда, конечно же, мне самой звать пожарных, тушить костры и выстраивать города на старых местах,
только, знаешь, у судьбы моей в глазах не я отражаюсь, а восьмерки, набок свалившиеся от боли, перевязанные, все в бинтах,
мы похожи с ними – я такая же, вся пустая и сломанная, неправильная и невыправленная,
я – как гордиев узел, меня только рубить можно. знаешь, здесь иначе не выиграешь.

я красива безумно, безумна эпизодически, но мне, говоря откровенно, уже нет никакого дела до этого
мне собрать бы себя хоть в какой сосуд, может, в амфору, может, в кальян, может, в лампу дневного света.
в уши, в голову, завывает кто-то: «просто легче мне оттого, что я все это спел» - я хватаюсь за солнечное сплетение,
выдыхаю слова, просто чтобы дожить до завтра. я и так уж едва не стала собственной тенью.

просто внутри у меня животное, не попавшее в ноев ковчег, рвет, терзает с невиданной силой мягкие ткани легких.
он сжирает меня изнутри, этот зверь, некрасиво, по-детски, не помня о правилах этикета далеких родин, урчит неловко.
либо я, либо он, и дела идут так, что он победит непременно: он, по крайней мере, одиночеством не страдает.
я же – что я? насытятся звери, вырастут пастухи - исполненная, бессмысленная. упавший воздушный шарик.

ничего уже не изменится; мне бы просто дожить до внутреннего потепления, вызванного истончением стенок черепа.
жернова остановятся, и дышать станет легче – не когда-то, по истечении пятилетнего плана, а все той же осенью вересковой.
ты не бойся из-за меня. я – служитель культа остывшего пепла. придумываю счастье себе – приходят муки непрошеные.
я исправлюсь, я выживу, стану другой собою – осенью… осенью. осенью?

---

боги, во мне все как будто разрывается, будь у меня накрашены глаза, у меня бы давно потекла тушь, но глаза у меня не могут быть накрашены по определию, ведь я ветер. как-то так получилось, что я исчез совершенно, бескомпромиссно, и это оказалось не так легко, как мне казалось вначале, поэтому я бился о стены, но это ничего не меняло, ничего не менялось, с переменой ветра только мэри поппинс уходит, а сам он остается прежним, я - ветер и не знаю, что мне делать, я не знаю, живет ли ветер или существует, и что он делает, а как нужно быть ветром и им работать, и какую политику проводит партия и в какой стороне теперь моя родина, которой не было раньше, я бы заплакал, если бы умел, но я теперь не умею

проснувшись, я понял, что я все еще я, и даже не знал, радоваться мне или грустить, но плакать я не умел по-прежнему, и я смотрел на свои пальцы до тех пор, пока они не стали прозрачными, и тогда я все вспомнил, я вспомнил, как я раз за разом становился ветром и не мог запомнить, что от этого нисколько не дышится, а только наоборот, мое тело принялось поглощать кислород напоследок, а я не мог вспомнить своей формы и вернуться в нее и поэтому от безысходности хотел стать ураганом, но внутренней силы во мне не хватило на настоящую стихию, и я просто понял, что во мне снова что-то разрывается тысячей снарядов, но они были игрушечные, поэтому никто не пострадал, даже я, я же ветер, только одна маленькая рыба снова не может смотреть на солнце, но это ее проблемы, ветру ведь нет никакого дела до рыб, совершенно никаких дел нет у ветра, никогда, нет и не будет.

---

я последний язычник среди христиан Византии (с)

однажды я калечил свои мысли, чтобы они мне соответствовали. как-то мне это удалось, и тогда я пал на колени и просил прощения, но прощать было уже некого. меня унесло ветром, и я не знал и не хотел знать, удастся ли мне вернуться; наверное, я просто не хотел возвращаться и по-прежнему - не хочу.

---

я, конечно, знал, что со мной что-то не так, но даже и не подразумевал, насколько, пока не взял за руку покоривший меня летний день, и он показал мне, до чего я отвратителен, а я вместо отвращения почувствовал только странную смесь гордости и безразличия, и теперь я даже не знаю, что с собой делать, потому что воспитывать уже поздно, петь панихиду рано, а спасти все равно не получится - мне слишком далеко до барона мюнгхаузена, да и болото, из которого надо себя вытаскивать, я еще не придумал.
начать и закончить следует тем, что ни тонуть, ни спасать утопающих я никогда не умел как следует, вечно у меня все получалось через неизвестные па, балетмейстеры крутили носами, но я-то знал, что толпа мне аплодировала, потому не переучивался, и спасенные (или утопленники - кто их знает, я всегда путаю!) были так благодарны, что иной раз не стремились свернуть мне шею, поэтому я не спешил переучиваться, а теперь момент настал, а я все не могу подать руку сам себе, чтобы вскарабкаться наконец на этот чертов уступ и посмотреть на закат в двойном одиночестве, но тьма опускается на город, а я все еще застывшей летучей мыслью переживаю свой несвершившийся полет, и только неоформившееся пламя геенны огненной жжет затылок, но это, кажется, единственное, что теперь поправимо - я умею договариваться с дьяволом, потому что в последнее время только он и может меня слушать, а мне, впрочем, и вовсе не нужны никакие слушатели, потому иногда мне кажется, как это ни парадоксально, что я почти счастлив, и для счастья мне не хватает только идеальной правильности в себе, и до сегодняшнего дня я был уверен, что осталось совсем немного и что мое "не так" можно исправить путем собственного целительного вмешательства, но потом все изменилось.

---

я открыл глаза и понял, что давно уже забыл,как это делается. потому я стал тренироваться и скаждым разом открывал глаза все шире и шире и вдруг заметил, что каждый раз передо мной открывается новый мир. дело в том, что он сродни стриптизерше: снимает с себя тряпочку за тряпочкой и остается все таким же недоступным, если только не добавить еще денег. но я нищ, как никогда прежде, потому я просто открываю глаза и смотрю, как все становится голым.
я видел, как весна сменилась летом; апрель поссорился с мартой быстро и, кажется, навсегда, потому майя упивается торжеством. девушки надевают длинные юбки, а я запрокидываю голову и тону в бездомной синеве грозового неба; рано или поздно я чувствую под ногами дно и понимаю, что снова все перепутал, что нужно возвращаться, и тогда остается только рухнуть коленями об асфальт, потому что грозы все нет, а до конца апреля осталось меньше недели, и в моем городе слишком много машин и мало света, и тогда я вдохнул полные тяжелые воздуха и выстонал одно-единственное слово, но я снова забыл, какое именно, и я не уверен, нужное ли это было слово, во всяком случае, с тех пор ничего не изменилось кроме того, что мои тяжелые все еще полны здешним липким озлдухом, а пары алкоголя остались в волосах, и я иду хмельной и воздушный, но от этого нисколько не легче, я плавлюсь на летнем солнце, как шоколад в микрофолновой печи, хотя я давно уже не ем шоколад, мои руки в крови убитых мною мечт и планов, и я не знаю, куда девать трупы, поэтому я вытаскиваю их на солнце, чтобы высушить и сделать из них мертвень-траву, я мог говорить на мертвыне и мертвеческом, если много летал, я вспоминаю свои прошлые навыки, но местные мертвые живее всех живых и не понимают моей мертвыни, и я убиваю их снова и иду искать гаммельноского крысолова, чтобы умереть у его ног, но нахожу только его разломанную зимнюю флейту, а весенняя покоится неначатой, и я не знаю, куда он ушел, а я так хотел бы распластаться у его ног и просить взять меня с собой, но просить некого, и я растворяюсь в стволах деревьев и прорастаю травой и вот тогда понимаю, что что-то, я, кажется, упустил, но уже никогда не узнаю, что.

---

я думал, что у меня еще полно времени, а время обмануло меня так же, как делали это все остальные; я сидел и ждал наступления ночи, чтобы начать работать и, может быть, даже жить, - а ночь не сообщила о своем приходе и, очнувшись утром, я понял, что снова упустил свой шанс быть полезным хотя бы самому себе.
я снова упускаю все шансы, какие только могу, мое будущее беременно моим провалом, но единственная нить, которая нынче связывает меня с реальностью - звонок будильника, а он незыблем и недвижим. он непременно будет, а сразу после него будет лето;
собственно, только поэтому во мне и сохраняется желание быть полезным - когда-нибудь будет лето, и за все воздастся сполна.

---

чужой искренности во мне слишком много; пожалуй, она преобладает над всем прочим.
я стоял и смотрел на дождь, перелившийся за грани садовых небесных бочек. дождь поливал мои сады и мой город, и я многое ему простил за прибитую пыль. я стоял на балконе, и волосы у меня липли к вискам и шее, а за шиворот стекали холодные струйки, но мне было плевать - я прощал этот город.
если бы я только научился жить вне себя, я бы непременно брал кого-нибудь за руки, показывал звезды и писал стихи. но я слишком привязан к своей непомерно объемной тушке и не умею оставаться за ее гранями, поэтому все мои амбиции ограничиваются сослагательным наклонением.
не будете ли вы столь любезны? помогите мне, пожалуйста, избавиться от излишков эмоционального багажа. я понимаю, что на дворе весна, но я непременно должен учиться.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

пожалуй, я эгоистичен сверх всякой меры, но уже не могу ничего поделать.
я не стал бы оставаться в обескровленной крепости до последнего, если только это - не мой дом; я не стал бы сражаться за каждый сантиметр земли - если только это не моя могила; я не стал бы умирать ради чьей-то мечты - я бы взял вещи и пошел погибать за свою.
я эгоистичен сверх всякой меры, и я никогда не смог бы смотреть в глаза мертвым, потому что знаю - я всю жизнь потом буду видеть эти глаза, а я не хочу, чтобы мертвые всюду ходили со мной, потому я ни за что не позволил бы мертвым переложить их смерть на мои плечи - даже если бы знал наверняка (хотя я и так знаю почти наверняка!), что им так будет проще.
если бы я получил в подарок вечность, я разделил бы ее на всех, чтобы не страдать из-за того, что когда-то их не будет.
я ненавижу смерть не за то, что она забирает людей, а за то, что она делает с их близкими.
я ненавижу смерть, и это чертовски глупо.

---

флейта - это для пошлости и еще нежности.
пианино - для расставания.
гитара - для дружбы, для летних вечеров в тишине, а еще - для отчаянного крика, слез по щекам.
скрипка - для боли, ни для чего, кроме боли.
арфа - это для прошлого. это - петь гимн прошлому.
саксофон - это когда сжимаешь зубы, чтобы не разрыдаться; саксофон - для грусти, разрывающей душу.

а для страсти нужен дирижер, и с этим ничего не поделаешь.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

апрель нынче выбирает между двумя любовницами. ему нелегко, потому его лучше оставить в покое. в самом деле, как быть, когда прекрасная нордическая женщина еще в памяти, еще обнимает колени, хватает бледными пальцами запястья, а влюбленная, южная, не хочет ждать, смеется, сверкает глазами, кружится, и подол короткого платья легкомысленно пузырится над коленями?
как быть, когда плачет гордая марта, а май не желает ждать?
поэтому не будем ругать апрель; он и без того изругал и себя, и все, что вокруг.

юнгам вечно нравятся те звезды, которые ничего не значат.
может быть, когда они станут капитанами, они заскучают по ним - а пока все эти звезды для них ничего не значат.

---

какая уже разница, когда все анонимы
мысли не для жизни - мы все мертвые и мыслим от переизбытка незанятого времени (кстати, время не бывает свободным, оно в тисках - знаете, слишком много чести какому-то песку, чтобы обрести никому не доступное).
я представлял, как мысли вокруг струились облетающими листьями, опадали под ноги и ложились поверх игольчатого дождя . как постепенно боль уходила из крови и оставалась студеной синей лужей у ног. я стоял по лодыжки в боли и ничего, ничего, ничего не чувствовал, а потом кто-то пришел и убрал меня, и тогда мир навалился на меня всем своим огромным телом, и я захлебнулся от ощущения текущего пространства и миллионов жизней, протекающих сквозь меня, и я опустил глаза внутрь себя - оказалось, тем, кто убрал меня с дороги, был апрель, я мешал ему, как прошлогодний снег, и теперь уходил куда-то в глубину, чтобы спрятаться и не показываться до первого сухого кашля изможденного воздуха, я уходил все глубже в землю и вдруг понял, что не боюсь потерять себя - в моем вселенском одиночестве это было слишком похоже на объятия, чтобы та просто отказываться, и тогда я сказал апрелю "спасибо" и он ответил мне:
- ... исчезни,
и я исчез.

---

снова: апрель заявляет на небо свои права, а я кричу - давай же, давай!

только представьте себе, каково это - когда солнце так далеко, что над растрескавшейся красной пустыней всходит маленькой, с сириус, звездой, а света дня не достаточно, чтобы читать выдуманные рукописи!
это почти самое страшное, что я могу представить.

если бы я только знал, что говорить людям, которые ищут во мне опоры - я не побоялся бы заключать договоры с самим дьяволом, ходить по краю, пять лет жизни отдал бы, чтобы знать, о чем сказать людям этого мира, где пьют слишком много абсента. в крученых завихрениях воздуха, рвущегося из-под трамвая под колеса черт знает куда, бабоньки по-деревенски подвязывают платки и идут служить старообрядческий молебен по отгоревшим в кострах инквизиции деревьям

все вокруг все время умирают и возрождаются заново, один я стою столбом как дурак и жду, пока апрель соизволит развязать мои занемевшие руки.
тоже мне, повелитель птицы феникс.

---

люди вокруг меня живут так, как будто им совершенно не интересно то, что со мной происходит - вот странно, упускать самое странное, что они могли бы оценить в своей жизни, и чем они думает вообще?
если бы у меня не было рук, я бы выл от боли, пытаясь разгрызть свои плечи; не было бы глаз - меня было бы вполовину меньше, так что я старательно не желаю слепнуть, но не знаю, что делать - вокруг меня все то ли превращается в сплошную темноту, то ли в вечный свет - я не знаю, мне все равно: мое чересчур человеческое тело не приспособлено ни к тому, ни к другому, и я не знаю, что делать.
зима стекает к моим ногам размазанными по грязным щекам слезами тающего снега; зиму обливают бензином и сжигают ненормальные подростки вроде марта, которые и самы пока не могут решить, что им нужно; зима стекает к моим ногам, я уже по лодыжку в зиме и боюсь предполагать, что будет дальше - уж очень однобоки эти предложения. ночами я вижу сны об альтернативном варианте развития событий, обычно они начинаются тем, что как-то на рассвете молекулы неорганических веществе выстроились в форме шара, а заканчиваются малиновыми яблонями и морем, наверное - мне почти никогда не удается досмотреть их до конца.
как только я узнаю, что нужно делать, чтобы открыть эту чертову дверь, я ее открою. если только мои руки не откажутся мне повиноваться.

---

я нарезаю тонкими дольками кипяток , прежде чем исчезнуть окончательно. разрезанный кипяток быстрое теряет форму, и одутловатое его лицо становится красным от натуги, как лица больших начальников, вынужденных подниматься по лестницам.
меня есть за что пристрелить - я так люблю казаться жалким! но у меня есть заступники среди высших чинов: когда-то я был тем самым выдуманным другом, единственным другом маленьких, никому не нужных толстых мальчиков и читающих девочек.
не могу сказать, что был этим недоволен.

будь я на своем месте, я бы задумался, прежде чем умирать и брать в кровь наркотики, но поскольку с моего места меня давно уже прогнали (а было ли оно когда-нибудь?), то воздух вокруг меня уже выбрал себе цвет, переливается разноцветными плазменными струями и, надо сказать, прекрасно себя чувствует. воздух вроде бы весна, но кто его знает, этого весну, ему вечно надо явиться с эпатажем - нынче в плаще из прошлогоднего снега, настоянного на горечи не родившейся полыни; мне, похоже, с ним справиться не по зубам, ну и отлично, побережем кости и черепную коробку.

если бы только научиться знать!
если бы только научиться летать!

---

27.03.2012 в 19:48

Пишет  Товарищъ Главврачъ:

We are,ain`t we?Hey,Ann?
I am like a war novel,
entirely lacking female characters,
except for an occasional letter
that makes one of the men cry.

You are like a table
that eats its own legs off
because it’s fallen in love with the floor.

---

на самом-то деле это не я. меня нет и никогда не было
никого никогда не было, даже рыбы кому-то там приснились, кто знает.

в любом случае, у каждой кошки есть своей человек, потому им и нужно девять жизней - чтобы дождаться. кот, не нашедший своего человека - это как пустой изнутри человек: такое бывает, но он мертвый.
вот как я, например. я мертвый, а кот мой живее всех живых, потому что ожет тереться о мои ноги (когда-то, кстати, он уговорил меня выпустить рыбу, теперь играется с ее перьями временами). все это, впрочем, не мешает мне чувствовать жар солнца затылком: солнце вечно толкает меня в спину, как будто не хочет меня видеть - а видеть из нас двоих не хочу я его, а не наоборот.
я обрел в своей жизни столько неудач, что это можно считать в некотором роде удачей. в конце концов, быть музейным экспонатом, последним представителем - не самая худшая из судем, особенно если все другие ты собственноручно спустил в унитаз и даже нажал на рычажок спуска.
не так ли?

---

среди бессчетной анонимности звезд есть одна, которая все выкрикивает и выкрикивает свое имя: во вселенском одиночестве додумаешься ине до такого. вот только звук в вакууме не распространяется, к тому же голос у нее давно сорван, и никто не знает имени небольшой одинокой звезды, а в каталогах она записана: 18047, та, что пыталась заняться любовью с телескопом.
жизнь некоторых людей заключена в шаре под их ногами; они делают шаг и не знают, что, оставшись на месте, могли бы погрузиться в полный покой: жизнь их - рыба в маленьком стеклянном шаре под их ногами, и каждый раз, как им вздумается шагнуть, рыбина вода снова возмущается: что такое, никогда не дадут побыть спокойною!
я смотрел на чужих рыб и понимал, что совершенно напрасно выпустил свою в то странное море: почему-то, что ли, мне тогда казалось уместным выпустить разноцветную мягкую рыбу - она тогда еще умела превращаться в кота - в малиновое море, к металлическим звонким бокам. теперь-то она - или кот? - там теперь одна одинешенька - счастливая!
верить в чужое счастье мне намного полезнее: это - как трубка искуственного дыхания, воткнутая в вену фараона, угасшего тысячу лет назад - хуже точно не будет, а чей-то чужой воздух, может быть, заставит старые кости поправить на шее анкх. не я ли кричал "не надо!", когда эти снова воскрешали своих богов, не я ли? я точно помню - что-то кричал, ночто - "сжечь!" или "холода мне! осени!" - забыл.
память моя не годится ни к черту, хранит только запах старых яблок и лесной бумаги, да и то с горем пополам, путает ощущения: как будто можно запах видеть, честное слово, как маленькая! специально для нее у меня есть отдельная жизнь, в которой никомуне нужно прошлое; этой рыбой, я, впрочем, редко пользуюсь, уж очень стыдно мне смотреть ей в глаза - я ведь даже хвоста ей не придумал, потому она и не оглядывается назад, но все равно каждый раз радостно трется об руку, и стеклянный шар ее сверкает чистотой, и она сияющими глазами смотрит куда угодно, только не на собственную несовершенную недовыдуманность - это ее единственный недостаток, но мне достаточно его, чтобы не иметь с ней никаких дел. может быть, эта рыба каждый раз забывает, что это из-за меня она есть, а может быть, ей все равно - но я устаю от того, что она не умеет быть котом, только птицей с перьями, выдранными из хвоста.
этими перьями я, кстати, написал свое прошлое и дорисовал той, кошачьей, пару замков в аквариуме, чтобы ей не так скучно было плавать по кругу, а мне - на нее смотреть.
а потом я выпустил ее в море, и теперь сам сторожу ее шар - иначе нельзя: если вдруг захочется вернуть перья - нельзя, нельзя, нельзя, они очень, очень нужны моей тени, она так просила их подержать! потому мне нужно пока побыть немного здесь, чтобы не наткнуться ненароком на маленькую звезду и чистый стеклянный шар с будущей рыбой: нынче нам с ней видеться нельзя.
позже, впереди где-то.
позже.

---

если бы только разрешали палить в небо всякий раз, как испугаешься себя - о, небо было бы расцвечено, а уши заложило бы грохотом сотен винтовок! сколько объятий можно было бы найти - "ну что, ничего теперь? не страшно?"
я искал в ночи объятий, но находил только демонов и мертвых шлюх; те и другие были равно мне симпатичны, с некоторыми я выпил на брудершафт, но мои новые друзья не похожи на тех, кто мог подарить мне объятия или хотя бы винтовку, и я шел дальше. ночь не заканчивалась, и я понял, что я - маленький принц и что я попал в полосу вечной ночи и теперь всегда будет ночь, если только я не пойду в обратну. сторону или не побегу - тогда я быстро умру, и до моего не желающего остывать тела все же доберутся солнечные лучи; но я не хочу умираться, и я обещал одной шлюхе по имени Мэйбелин не возвращаться - у них там и так много мертвых; поэтому я иду дальше, и ночь толкает меня в спину, а темнота все не протягивает руки, чтобы я мог обнять ей и успокоиться - тогда я мог бы вернуться к Мэйбелин, и она бы меня не узнала и снова поставила бы передо мною бутылку рома и пела бы глупые песни упоительным голосом спившейся богини, накуренной богини, хмельной богини, мертвой богини.
все мои боги мертвые, может быть, поэтому я до сих пор живой; иногда, впрочем, мы меняемся местами ,и тогда боги идут танцевать танго в кабаке Мэйбелин, а я - я играю в кости.