там внутри, слева, живет и бьется, отчаянно пытаясь выдержать свой синкопированный ритм - это как замурованная в крепостную стену птица; можно посмотреть мне в глаза и увидеть в зрачках все вселенные моего измученного мозга - все вселенные, ограниченные стенками черепной коробки. провести трепанацию - и там будут всего лишь кровь и серое вещество, только жалкие потроха и ничего больше, только то, что мешает тебе поднять голову от подушки с утра - так какого черта, где миллионы моих миров?
я иду, не чуя под собой земли, города, океаны и люди сменяют друг друга, весь огромный мир движется вместе со мной, стоит остановиться - и нарушится равновесие, и меня затянет в водоворот, я буду стоять на самом дне и смотреть, как рушится все, что я когда-нибудь знал. черт его знает, зачем, но я продолжаю идти, шаг за шагом, преодолевая сопротивление среды, я срываюсь на бег и не смотрю вперед, чтобы не видеть, что бежать - некуда. когда-нибудь я упаду на колени безвольным мешком слабых мышц и костей и даже не смогу закрыть руками глаза, чтобы не видеть, как разваливается на пылающие куски огромное старое солнце; когда-нибудь все погрузится во тьму, и я останусь там один, бессильный и равнодушный.
я отталкиваюсь от края пропасти и лечу, раскинув руки, кричу то ли от страха, то ли от радости, может быть - и то, и другое вместе; я падаю вниз, в темноту, но совсем не боюсь будущего, потому что потом я, конечно, просыпаюсь.
я открываю глаза - как будто вытаскиваю себя за шиворот из глубокого омута; оглядываюсь вокруг, устанавливаю время, место, дату, вспоминаю, кто я такой и зачем я такой нужен. вокруг - посеревший город, бледными пальцами хватается за запястья прохожих, заходится чахоточным кашлем, кутается в чужие обноски; город - кровеносная система старика, выпирающие вены, суженные артерии, зеленоватые линии на сухом пергаменте. я выхожу на улицу. смотрю в небо, пока небо смотрит в меня. оно видит мои вселенные, я вижу солнце, луну и несколько смехотворно маленьких на их фоне спутников, оскорбительно суетливых по сравнению даже с самыми маленькими из звезд.
я выхожу на улицу, и мне уже совсем не страшно. если и я стану - таким: выпивать с утра чашку кофе, перекинуться парой слов с соседом по лестничной клетке, шлепнуть по аппетитной заднице секретаршу, выпить стакан джина - если я стану взрослым, то о чем мне беспокоиться? взрослые не падают ни в кроличьи норы, ни в бездонные пропасти; они не выгуливают вселенные из своей головы, а сгоревшее во сне солнце не отпечатывается у них на сетчатке. я могу больше не бояться: какая разница, вот этого, который свихнулся в край, все равно уже никогда не будет.
ночь схватывает воздух над городом холодной стеклянной коркой. где-то там, в другом измерении, вмерзают в лед и умирают от холода и удушья древние хищные рыбы, одна из которых - я.

---

ветер хлещет по щекам, грызет костяшки побелевших пальцев, разбивается об черную сферу - шлем. здания на улицах - непрерывная полоса смутно меняющихся образов, стекло перемежается с камнем и не успевает ловить отражения.
останавливается резко, чуть не выпустив из рук руль. иссиня-черное небо с крапинками звезд сверху, снизу, слева и справа - стоит, опустив руки, на краю пустой дороги, окруженный ночью и космосом.
говорит вполголоса, как будто себе самому, опустив голову, и вдруг кричит, раскинув руки, обнимая небо - кричит одной из тысяч звезд, которой отсюда даже не видно: забери меня! кричит, исходя отчаянием - ЗА-БЕ-РИ МЕНЯ! - срывается на злые рыдания, падает на колени, колотит кулаками по земле в бессильной ярости.
много часов лежит на спине, запрокинув голову назад, в провалах зрачков отражаются горизонт и небо. шепчет. шепчет, едва шевеля губами: забери меня.
встает. лицо - маска с отчаянными глазами.
чертыхаясь, разворачивает и заводит свой старый байк. перекидывает ногу через седло, набирает скорость, ни разу не оглянувшись.
блестящий шлем остаётся лежать на примятой траве. скалится холодными отражениями далеких хищных планет.

---

разноцветные пружины распрямляются и схлопываются непрестанно в темноте под закрытыми веками - это работает какой-то поршневый двигатель, он заведен, он не остановится, пока не закончится топливо, а топливо - это я, и, о господи, шаг, другой, расплавленный июльский полдень проливается за шиворот, еще один шаг, пожалуйста - как будто на меня нацелены сотни видеокамер, и одно неаккуратное движение разрушит точность всей постановки - так, черт возьми, почему я так дорожу этой постановкой, что готов остановиться и сгореть, если это предусмотрено сценарием? кажется: солнечные лучи пронзают хрупкое органическое тело. нет, даже думать об этом страшно - только представь себе: ты родился в этот мир, чтобы быть куском мяса, нанизанным на кости, сделанные из того, из чего сделана земля у тебя под ногами - ты всего лишь кусок мяса на палках из известняка, и почему-то ты - именно ты! - принимаешь решения, ты должен решать, когда остановиться, а когда бежать, не жалея сил - черт возьми, почему ты должен это уметь? ты рождаешься в этот мир, жалкий кусок хрупкой органики, наделенный - или обремененный - способностью осознавать самого себя, только для того, чтобы уяснить, принять как данность: это не навсегда, однажды все, кого ты знаешь, умрут, да и сам ты сыграешь в ящик - так вот, я не могу понять: все эти люди, которые не стали останавливаться; все те люди, которые говорят, что останавливаться нельзя - как они могут ожидать этого от кого-то, начиная с самих себя, если знают, что они родились только для того, чтобы умереть меньше, чем через столетие?
меньше столетия - господи, как это жалко. если сейчас в соседней галактике взорвалась, став новой звездой, планета, я, наверное, так и не узнаю об этом. так и не увижу света ни одной из новых звезд. да когда мы ориентируемся по звездам, мы, может быть, видим сияние той, которая давным-давно погасло - кажется, это чем-то напоминает некрофилию, только еще более безнадежно.
как будто я сам и все вокруг меня упаковано в плотную защитную пленку. может быть, я даже кричу во весь голос, просто и сам не слышу этого крика.

---

Пистолет ложится в кобуру так же просто, как тени на асфальт. Очень быстро, очень естественно. Убивать ему никогда не нравилось, но запах оружейного масла и тяжесть металла в руке он любил, хотя, конечно, ни холодного оружия, ни драки на кулаках не гнушался. "Жизнь заставит", - нехорошо ухмылялся кто-то из тех, кто когда-то его знал.
Теперь уже, вероятно, мертв.
Такое случается: ты просто оглядываешься вокруг и понимаешь, что все, кому ты когда-то пожимал руку, доливал виски в стакан или с кем встречался взглядом в толпе, приветствуя легким кивком в знак узнавания, все, чьи имена и даты рождения ты помнил, как будто заучивал специально, все, что звали тебя другом или врагом - все, кто называл тебя хоть как-то и знал тебя... Ты просто оглядываешься и понимаешь, что все давно мертвы. Кто-то - от твоей руки.
"Специфика профессии", - напоследок ошеломленно прошепчет женщина, с которой ты провел ночь, почувствовав, как проворачивается в груди нож (какой нож, он что, держал его под подушкой, почему я должна умирать из-за того, что поддалась жалости и переспала с этим странным парнем, господи, пожалуйста, не дай мне умереть, боже, что за глупость, он же сказал, он сказал, что это может быть опасно, что он причинит мне боль, вот дура, Бонни она захотела быть, я думала, он рисуется, я думала, это такая поза, господи, как же больно, о боже, дай мне жить).
Он никогда не хотел просыпаться под крышей собственного дома, в компании любимого человека и чашки кофе (кофе он, к слову, не пил - слишком сильный запах, пара капель на рукаве - и все пропало). Правда, справедливости ради стоит заметить, что иллюзий он не питал никогда, хотя есть, конечно, романтики, которые видят в наёмниках отчаянных, запутавшихся бродяг. Он не был ни романтиком, ни бродягой. Просто, убирая пистолет кобуру, вспоминал тяжелое небо над приснившимся под утро лесом на окраине Бразилии и пустые светлые глаза тамошних инопланетных рыб.
Потягивал джин-тоник в маленьком баре в полуподвале одного из тех городов, что давно уже на одно лицо, лениво следил за шагающим по сцене молодым поэтом. Поэт размахивал руками, прижимал ладони к солнечному сплетению, шептал, задыхался и срывался на крик, время от времени возвращался на поверхность и бросал тоскливые взгляды на тех, кто совсем его не слушал. Потом вернул на место микрофон, поклонился под жидкие аплодисменты, кисло улыбнулся звучанию сменившего его речь легкого джаза и сел за барную стойку неподалеку от того, чей взгляд чувствовал на себе.
Забавный мальчик. Хороший.
Убийцы не пишут стихов – конечно, не пишут, иначе вся эта история начала бы попахивать нелепым трагизмом и излишней драмой. Вот и он тоже не писал, как иначе.
Хромой ветер, заблудившийся в Пиренеях, хватал за запястья, оставляя синяки; он просыпался, вцепившись руками в собственную шею, удерживая внутри песню, что была бы прекраснее предсмертного крика последней птицы и так хотела вырваться наружу; открыв наутро глаза, еще несколько минут видел собственное тело, беззащитно свернувшееся под одеялом, и искривившееся в насмешливой гримасе лицо своего отражения в зеркале, которое он разбил несколько лет назад. Видишь ли, из его жизни ничто не уходило навсегда – кроме, конечно, тех людей, которых он убил.
Мальчик-поэт требует виски с колой, выпивает залпом, поморщившись, делает бармену знак повторить. Поворачивается к нему: «Как тебя называть?»
Он мысленно одобряет грамотность формулировки – вопрос об имени пришлось бы проигнорировать (врать он не любил), а сейчас собеседник авансом дал ему разрешение на любую ложь. Выбирает имя из списка тех, которыми чаще пользуется – незатейливые сочетания звуков, приятные уху и легко стирающиеся из памяти. Произносит вслух и ухмыляется смешной случайности: помнится, именно этим именем окликала заигравшегося ребенка мать где-то в трущобах этого или похожего на этот город энное количество лет назад.
Он помнит, как убил в первый раз: как мучительно громко раздался щелчок затвора, как пули одна за другой входили в мягкое, как масло, тело и как пронзительно, громко вспыхнуло алое небо, созвучное с криком его жертвы; как, нелепо раскинув руки, человек падал на спину, и на его лице были боль и удивление – только боль и удивление, ни злости, ни ярости, ни ненависти, ни жалости. Помнит, как проснулся и заплакал громко, навзрыд, исходя криком и кусая кулаки; как проводил пальцем по стволу купленного накануне пистолета и как замер, отметив, что патронов не осталось. Пальцы – белые птицы – замерли, чуть не касаясь висков; он обещал себе, что больше никогда не будет кричать.
Он не был ни гением, ни мастером, просто оставался в живых беспрецедентно, беспардонно долго.
Мальчик-поэт смотрит ему в лицо (не стоит смотреть в глаза, лучше сфокусироваться на крыльях носа: разница почти незаметна, а потом ничего не мешает), кивает каким-то своим мыслям и спрашивает:
- Почему ты меня слушал? Я видел. Скажи, почему?
- Потому что ты говорил? – отвечает полувопросительно, полу-утвердительно в надежде, что мальчик разберется самостоятельно: данную ранее оценку – «хороший» - пересматривать не хотелось.
- Я никогда не подумал бы, что кто-то вроде тебя станет слушать стихи. Тем более – мои, - угрюмо протягивает мальчик и требует еще один виски. На этот раз – чистый, со льдом.
Вздыхает. Это был тяжелый день, тяжелая неделя, тяжелый месяц, тяжелый год, и, обеспечив легкие воздухом, он позволяет своему телу проговорить:
- Я видел, как на морском берегу по песчинкам вылепливают себя люди солнца, и их руки ничем не отличались от моих, зато глаза вмещали целые планеты, а в темных провалах зрачков можно было бы спрятать несколько затонувших кораблей; я видел, как заходит на посадку стая птиц, прекрасных на фоне изумрудного закатного неба, и как отражаются на зеркале их крыльев древние, куда старше их самих, маршруты; я прошел по течению той реки, что соединяет север и юг одной из тех звезд, которых отсюда даже не видно, только изредка, если прислушаться, можно различить, как она выкрикивает свое имя в надежде обрести кого-то давно утраченного; мои пальцы смыкались вокруг горла зверя, последнего в своем роде, и я никогда еще не был так прав, избавляя кого-то от вечного одиночества и позволяя перелить его в самого себя; меня преследовали гортанные крики людей, похожих одновременно на змей и на деревья, красивых, спокойных и безжалостных, как рассвет в пустыне; я видел так много, что моя память подчас отказывается мне повиноваться, и я забываю, кто я и где я, и только четыре холодных солнца, похожих на светлые зрачки полярных животных, стоят у меня перед глазами; я видел все, наяву и во сне, и любое слово для меня – олицетворение одной из частей моей жизни, будь это золотая кожа рабыни эфиопского царя или невыносимый блеск лиловатых капель дождя в небе над придуманным городом; так кто я такой, чтобы отказываться от части того, что реальность предлагает мне? Кто я такой, чтобы осмелиться игнорировать ее дар? Кто я такой, чтобы тебя не слушать?
Замолкает. Понимает, что только что подписал кому-то из двоих смертный приговор.
Эта причина не лучше и не хуже других; но ему стоило бы быть сдержанней; у мальчика хорошие стихи и слишком проницательные глаза. Он слишком много понял – или решил, что понял.
- Теперь ты меня убьешь, да? – спрашивает, выбивая двумя пальцами странный рваный ритм. Он должен был бы заволноваться; по всем человеческим законам ему сейчас положено бежать, просить пощады или хотя бы объяснения, но он спокойно молчит и неумело курит, вежливо отвернувшись в сторону, чтобы не пускать дым в лицо собеседнику.
И наемный убийца решает, что сегодня вечером может быть честным. Честным, но не милосердным: милосердие – слишком щедрый подарок, если у дарителя ничего нет. И он отвечает:
- Я не знаю.
Молодой поэт удовлетворенно кивает, покачивает в руке стакан, и кубики льда пересыпаются с неприятным стуком, похожим на перешептывание старых костей. Пальцами левой руки все еще выбивает раздражающий ритм, и убийце все меньше хочется его понимать, но, кажется, придется – у него ведь нет выбора, если он вспомнил, как под одним странным, спустившимся на плечи вулканов небом заливался сотнями каннибальских тамтамов древний охотничий танец и как двигались быстрые тени в странном, царапающем ухо рваном ритме.
- Ты видел, да?
- Я смотрю.
- То, что ты такой же, как я, должно убедить меня оставить тебя в живых?
- То, что ты такой же, как я, должно убедить тебя, что мне не очень-то важно остаться в живых.
Поэт и убийца, развернувшись к стойке, допивают свои напитки. Не прощаясь, расходятся в разные стороны, и ни один из них не может удержаться от искушения – оглянуться.
Один из безумцев, запершись в комнате на окраине безымянного города, согнется пополам от невыносимой боли, пистолет будет жечь руку, а пугающие мелодии старых шаманов звенеть в голове; эхо этих мелодий будет метаться в голове другого безумца, изорвавшего в клочья все свои тетради и беспомощно вцепившегося побелевшими пальцами в подоконник.
В следующий раз они встретятся в джунглях за Амазонкой, у обоих будут сильные мышцы конечностей и расширенные зрачки, и от отчаяния они вцепятся друг другу в горло, но оба останутся живы; потом будут хищными рыбами на дне огромного фиолетового океана, но даже самый большой океан будет слишком мал для них двоих; оба будут почти счастливы, стоя друг напротив друга ранним утром какого-нибудь далекого года в каком-нибудь одичавшем городе.
Убийца вскинет руку с пистолетом привычным, источившим скелет движением; поэт сделает последнюю затяжку и, обратив лицо к небу, чуть слышно что-то шепнет, а потом крикнет яростно: «Давай же, несчастный! Теперь оставаться придется тебе!».
Внимательный наблюдатель мог бы отметить, как длинная тень того, что с пистолетом, на миг склоняется в молящем поклоне, а другая опускает руку на рукоять меча; впрочем, присмотревшись, он бы, конечно, понял, что ошибается – оба стоят прямо; поэт безоружен, а рука убийцы не дрожит. Впрочем, оба прожили достаточно долго, чтобы уметь обойтись без свидетелей.
Когда пули прошивают его тело, он падает на спину, раскинув руки в последнем объятии.
Пистолет ложится в кобуру так же просто, как тени на асфальт.

---

барселонские очерки

нашел старую песню, утонул в Барселоне, вспомнил об этом.

"
4. 05.2012
в парке Гауди отовсюду раздается музыка; стоит только захотеть найти исполнителя, и музыка волшебным бразом замолкает. мы-то все понимаем, мы-то теперь знаем, что в сердце у Барселоны - не регги, а вовсе даже и блюз, кем-то неумелым напетый. поехали.

6.05.2012
я смотрел на дома, построенные Гауди, и думал: каково было жить этому гениальному безумцу? его дома могли бы стоять где-нибудь в Ехо, в каком-нибудь сокращенном варианте; это, в свою очередь, зставляет задуматься: кто был за рулем трамвая, сбившего (Аннушка разлила масло?) великого архитектора?
сказки, впрочем, в сторону. я просто удивляюсь красоте зданий, предназначенных для того, чтобы в них жить.
-
должна же быть хоть капля смысла в прекрасной односложности моего существования.
-
в ночной Барселоне включают фонтаны, свет и музыку; я смотрел, как переливалась вода, а компания рядом со мной пела песни из мультиков Диснея, и я не пел с ними только потому, что не знаю слов на испанском, но, будь у меня с собой зажигалка, я бы поднял к небу огонек в их честь.
-
хорошо быть уличным музыкантом в Барселоне: сотни километров подземных коридоров к твоим услугам. хотя, впрочем, кого я обманываю: хорошо быть музыкантом и хорошо быть здесь.
-
море здесь пустое, зато бирюзового цвета и холодное, как снег на вершинах гор, которые отсюда еле видно.
город растекся в долине, и без моря ему никуда.

7.05.2012 Монтсеррат
горы здесь чужие совершенно, мистические, страшные, а я иду и представляю, о чем просил бы эльфов, благо, кажется, миновать пару поворотов - и вот они, пляшут (кстати сказать, какие-то они вовсе не добрые, уж и не знаю, что лучше, встречать их или нет).
уж не подглядывает ли кто сейчас из-за плеч.
при всем этом это место - еще и святилище бога, и это заметно; монастырский колокол созывает ночь, или ведьминский шабаш, или жителей призывает исчезать - я, спускаясь с гор, опасался и был равно готов обнаружить и темноту, и костры, в которых жгут инквизиторов неистовые женщины, похожие на менад, и город, населенный призраками; потому, дохромав по человеческой вполне площади до дверей отеля. я почувствовал почти счасть и уж точно - облегчение.
-
у кого-то хватило ума повесить где-то здесь то ли ветряные органчики, то ли еще что, и теперь они, кажется, вызванивают мелодию призыва мертвых. кажется, мы - по ту сторону.
-
в светло-прозрачном воздухе с высоты птичьего полета видно пустынное море; кабинка, похожая на трамвай (фуникулер, говорите? а что же, вполне может быть: у нас такого не бывает) зависает над пропастью; солнце уходит за горы, и ночь приходит раньше.
-
над горами плывет колокольный звон. я не я, и песня моя то ли не допета, то ли вовсе не начата.

8.05.2012
солнце ложится только на одну сторону гор - если только оно не в зените; горы, значит, вечно зябко поеживаются и горят одновременно и только в полдень млеют в жарком мареве, и я горю вместе с ними, вот только они остаются стоять, а я сгораю, плавлюсь, рассыпаюсь горстью пепла и возвращаюсь вниз.
-
это, кроме всего прочего, бюджетный вариант пути на Голгофу для всех страждущих (даже для неведомых украинских Наташ). хуже не будет, а поможет ли - решать уже не нам.
-
на одной из вершин одной из гор выстроен дом для троллей в норвежской традиции, и кто знает, кто его сложил.
в этих горах мы не хозяева и ьдаже не гости, а какие-то проходимцы - явились незваными, уселись за хозяйский стол и орем, ка кримляне - хлеба! зрелищ! и того, и другого нам дают в изобилии, но - до поры до времени.
-
я поднимался все выше и выше и с ужасом понимал, что, кажется, не могу остановиться и что впереди у меня нет ничего, кроме бесконечных километров подъемов и спусков, и я не успею затормозить перед очередным обрывом и полечу вниз, расставив руки в немом объятии, как парашютист, только без парашюта; я понимал, что я буду лететь в нижний мир, и единственное, что будет сопровождать меня - мой собственный крик и сожаления о незаконченном пути ( к слову: ветер здесь ходит странными путями), и потому я был почти счастлив, пока мог идти, ведь знал, что довольно скоро этот путь так или иначе закончился.
если бы я могу выбирать, на что смотреть перед смертью, у меня была бы прекрасная смерть.
-
если бы я знал, как обстоят дела, я бы, конечно, родился в другое место; но ведь меня никто не предупредил.
-
за окном все вызванивают свою страноватую мелодию органчики, и процессия мертвых туристов уже миновала площадь.

09.05.2012
все сгорело и, чтобы выжить, нужно постоянно остужать внутренний жар.
- мой голос носился между стен, и я все не мог понять, что вокруг меня - горы или город; пламя отгородило меня от окружающего мира; только тлеющим углям, не людям, дано исцелиться от слепоты.
-
улицы в Жероне такие узкие, что отведенный им кусочек неба еле влезает в проемы между кое-как выстроенными домами. все здесь неправильно и нелогично, "но в этом соль, перец и смысл жизни".
-
Барселона - город несбывшихся "почти". вероятно, поэтому мы с ней понимаем друг друга почти идеально.
"

---

я хочу, чтобы ты посмотрел вокруг, - говорю я своему встрепанному бледному отражению, и оно упрямо качает головой, не желая меня слушать, заключенное в рамку зеркала и неспособное видеть ничего кроме того, что я позволю ему видеть. я смотрю ему в глаза, вглядываюсь внимательно и яростно и вдруг отшатываюсь, закрывая лицо руками, этот человек в зеркале - кто угодно, но не я, только не зрачки, пытающиеся покинуть пределы радужки, только не насмешливый излом скривленных в усмешке губ, только не ледяное спокойствие ненормального взгляда, господи, пожалуйста, это не я, это не может быть мной, а значит, за стеклом напротив меня - какая-то заключенная сущность, и она может попытаться занять мое место.
я выдыхаю, отнимаю дрожащие руки от лица. отражение насмешливо повторяет действия, опаздывая на долю секунды, того и гляди - повернется ко мне спиной. это уже было, я помню, это картина магритта, этому там и место, а вовсе не в моей жизни, значит, мне ничего не грозит, думаю я суматошно, а сам поспешно отступаю как можно дальше, шаг назад, другой - если это и не поражение, то по меньшей мере просьба о перемирии, и я получаю это перемирие и оглядываюсь вокруг, и отражение послушно осматривает убогую свою прямоугольную вселенную вслед за мной.
да, смотри: это - мир, который я создал, люди, которыми я его заселил. это я, и я целеустремленно создаю сам себя, а потом так же целенаправленно разрушаю.
зеркало разбивается на мелкие осколки, и с каждого из них угрюмо скалится мой разочарованный близнец.

---

внутри меня - море.
бьется внутри тела, бросается на стены ребер, волнуется где-то над связками, аккуратно наклоняю голову, аккуратно открываю глаза, аккуратно иду, делая один аккуратный шаг за другим - только бы не расплескать. у меня мало что есть - например, море внутри меня, я не хотел бы его потерять. прикладываю к холодным щекам горячие дрожащие пальцы, прикрываю веками обезумевшие глаза, упаковываю тело в свитера и одеяла - только бы не расплескать. кажется, меня насквозь продувает ветер, и мои вдохи и выдохи ничего не значат по сравнению с разгорающимся штормом внутри - где-то напротив солнечного сплетения, в самом сердце неведомого моря - заходящее солнце поджигает гребни волн и скрывается в упавшей, как занавес в дешевом театре, темноте бури, и я слышу, как шипит, испаряясь с его поверхности, вода - я чувствую тепло потухшего солнца, и завтра напротив солнечного сплетения непременно взойдет еще какое-нибудь, если только удастся пережить эту ночь.
я легко мог бы избавиться от моря внутри меня - выкричать его, выстонать, вытолкнуть, изгнать его из себя - мог бы под истончившуюся кожу своего города, прямо в вену улиц, воткнуть шприц и вводить капля за каплей это море - как дозу героина, после которой либо улетиишь, либо сдохнешь. избавиться от этого, раскинуть руки, двигаться резко, порывисто, прикрывать руками глаза, пустовать.
это как уличный кот: сначала пускаешь его в квартиру, чтобы он согрелся и поел, а потом он ложится спать на твою подушку, и ты не можешь его выгнать. придумываешь в себе море, а потом чувствуешь соль на губах и водоворот между висками.
я надеюсь, что смогу узнать, какие рыбы плавают в этом море, какие корабли ходят по его поверхности и какие птицы указывают путь этим кораблям.
и еще я надеюсь, что никогда, никогда! - что даже если это море устанет от меня и исчезнет, ни один из его обитателей не узнает ни о своем исчезновении, ни о том, что его море ограничивалось убогими стенами моей грудной клетки.
это, ясное дело, секрет.

---

время от времени я начинаю вспоминать о том, о чем вспоминать не следует никоим образом, и думать о том, чему лучше бы не существовать вовсе; я как будто несусь по краю пропасти, заглядываю время от времени за край, там - лица, слова и мысли, я мог бы упасть, но усеваю отшатнуться вовремя, в самый последний момент, и бегу дальше, еле касаясь ногами земли, не разбирая дороги, камни срываются из-под ног, и я снова смотрю вниз и однажды, конечно же, упаду; пока я буду падать, меня обступят все мои страхи, все слова, которые я боялся пускать в свою голову, все лица, которые я боялся увидеть в темноте, мне будет очень страшно падать, но я буду хотя бы жив, хотя, наверное, уже потеряю способность это осознавать, впрочем, это, наверное, благо.
хуже другое.
хуже то, что однажды это падение закончится, и я достигну дна, хотя в послоедний момент пойму, что лучше бы эта пропасть была бездомной - в момент, когда я достигну дна, я, конечно же, пойму, что ужас без конца куда лучше, чем ужаснывй конец, - но в тот момент будет уже поздно, и я шлепнусь на дно, и холодные руки наваждений, которые я создал, наваждений, которым я так и не научился доверять, не подхватят меня.
я рухну в пропасть, нелпо размахивая руками, и буду лететь почти бесконечно долго, и буду неосознанно живым, пока лечу, и, наверное, буду кричать от боли и страха, и буду знать, что ни один белый кролик не укажет путь, и ни одно пламя не осветит мне дорогу, я буду знать, что впереди нет ничего, кроме дна, а когда я достигну дна - будет куда хуже, как только я прекращу падать,
когда я долечу до дна - мне крышка.

---

в мутных полузимних послестишиях пропадаю я и объявляются толпы людей, бывшие когда-то мной - или это я был ими, кто кого окуппировал?
навстречу мне по улицам бредут обитаемые вселенные; внутри каждого - популяция василисков, сжирающих годную, данную богами вместе с рождением, пищу изнутри. кто-то лежит, скорчивщись и прикрыв руками голову, в ожидании новой бомбардировки; кто-то, пополам согнувшись от боли, еле переставляя ноги. а я - смотри - просто лежу и смотрю, как внутрь себя обваливается вся эта шелуха, которую кто-то гордо именует жизнью.
лежу. хлопья снега ложатся на раскрытые ладонии тают в соприкосновении с разгоряченной кожей. я умею многое, но ни один из моих навыков не годится для применения на практике.
если (читай: когда, как только, сразу же, каждый раз, как) чувствуешь, как изрешеченное днями тело ложится и готовится умирать, возьми шприц - я знаю, ты всегда носишь его с собой - и вводи прошлое. прямо в вену. даже маленькая доза убьет тебя мгновенно, зато безболезненно, а вместо фирменной неизвестности тебя ждет безопасное возвращение в собственное тело. если ты достаточно виртуозен, ты можешь даже отрегулировать, в какой момент ты приземлишься.
правда, я не знаю, что будет потом. скорее всего, в твоем кармане опять будет заправленный шприц, ты снова будешь склоняться перед невидимым ветром, а потом - потом ты упадешь, конечно же!
знаешь что?
умирать от настоящего гораздо больнее, чем от прошлого.

---

чудатковатая нежность в движениях тех, кто любит.
знаешь, забавная история: сегодня весь день я не мог целовать свои сны - мне снилось небо, необъятное, как моя будущая старость, и мне не хватало рук, чтобы обнять его, и дыхания, чтобы согреть его вмерзшие в костяк легкие. что-то горело в полнеба ослепительно, ярко - я подошел ближе, поднес руки, и рук не стало; я всегда их берег, собственные кисти казались мне произведением искусства, и я обиженно уставился в самый центр сверкающего шара, и он навсегда отпечатался у меня на сетчатке. в повременной безнадежности смены дня и ночи я вижу этот темный круг, знаешь, это как негатив фотографии - по сравнению с ним все остальное становится светлым и выцветшим.
когда я проснулся, в кончиках пальцев покалывало теплом. я посмотрел в зеркало и секунду вместо себя видел ослепительное пламя. сразу после этого мне удалось проснуться в собственном теле, здравом у ме и твердой памяти. я помнил, кем я был перед тем, как заснул; это дорогого стоит.
неразорвавшиеся снаряды следует хранить в музеях; если сам ты не убил человека, значит - непременно взорвешься в теплых ладонях археолога; когда-нибудь тебя покроет слой горячего пепла, или соленой воды - какая, к чертям, разница, рано или поздно это случится, вот в чем ужас!
знаешь, когда ты видишь небо во сне, ты пытаешься заменить настоящую глазурную голубень на синтетический концентрат. и я встал прямо под заснеженным солнцем, и откинул голову назад, и небо, как через воронку, лилось в меня через лишившиеся защиты глаза, растекалось по стеклам очков, ястоял по колено в небе, и оно перехлестывало через край меня. я смотрел вверх. вверх смотрело в меня.
потрясенный электрическим щоком, я дал себе слова никогда больше не заменять настоящее искусственным.
проснувшись в следующий раз, я закричал от боли в обугленных своих руках, вместо прядей волос разбирал струи огня.
я горю, горю страшно, и ты горишь тоже. тех, кто себя затушил, обходим, над кучей палящих углей стоим, молитвенно руки сложив, выдавая по слезинке из скудных запасов. обнимаем новорожденных и тонем в новоявленном пламени.
мы все вопим на разные голоса от боли, но даже боль кажется нам больше заслуживающей внимания, чем те, кто так и не смог загореться.

---

у меня за окном небо красно-серое, а деревья похожи на облысевшие елки.
смотри, я раньше говорил, что здесь есть надгород, я был абсолютно убежден в его существовании - все потому, что, вглядываясь в промежуток между стенами домов, я внезапно осознавал некое странное несоответствие пропорций; я смотрел дальше, чем видел, и, будь земля плоской, я увидел бы самого себя - со спины. боюсь, я показался бы себе таким беззащитным, что заплакал бы... впрочем, земля давно уже свернулась в комок, пытаясь отвердевшей шкуркой прикрыть от космического холода горячее нутро, а мой взгляд еще не научился огибать поверхность земного шара. возможно, если я буду смотреть очень присатльно, мне удастся разглядеть, что пьют сегодня в странных марсианских городах. но мне не хочется, так что я опускаю глаза и строго смотрю на носки своих ботинок, хотя, на самом-то деле, мне стоило бы выйти и строго посмотреть на самого себя, а потом еще и в угол себя поставить, ну да ладно, на первый раз обойдемся, а там видно будет, он же больше не станет, он хороший.
по моему телу расползаются одоги, невидимые и оттого еще более злые; сгорает только моя кожа, и от этого пламени становится тепло тем, кто рядом со мной - к счастью, они никогда не поймут, откуда берется этот странный огонь под закрытыми веками. моя оголенная плоть остается на потеху зимнему ветру, а я и не в обиде. я покрыт льдом, а подо льдом бушует пламя, равного которому нет.
я всегда говорил, что мой сткан наполовину полон. но что делать, если кто-то давно уже вылил его содержимое в пыль, да и сам стакан разбился?
я иногда думаю о несбывшемся. о том, каким я мог бы быть, если бы родился в другое время, в другом месте, или если бы одиннадцатого сентября две тысячи восьмого не свернул налево, или если бы меня сбила та машина, или если бы я познакомился с той девушкой. вообще-то я никогда не замечал в себе склонность к мазохизму, так что я не знаю, зачем я это делаю.
распахни себя, чтобы стать таким же твердым, как снаружи. теплой сердцевине не место в настоящих живых людях: им жить нужно, а не выть от тоски.

---

может быть, я - всего навсего жертва не тающего льда.
может быть, я просто люблю загонять себя в угол.
нет, правда, в последнее время мой досуг выглядит следующим образом: запереться в четырех стенах и слушать, как время идет вокруг меня. я бы слушал точно так же море - часами.
смотри, есть как минимум три вещи, которым стоило бы поучиться у моря. ты когда-нибудь, хоть когда-нибудь слышал, чтобы море рассказывало о себе? или: хоть кому-нибудь придет в голову его смерть? нет, ты только представь себе: мертвое море, да это же даже звучит глупо? море умрет не раньше, чем проснется старик-время, ты же понимаешь? и вот что еще: смотри, если ты болен, ты идешь к берегу и дышишь, дышишь, ДЫШИШЬ солью, и знаешь что? ты, наверное, и сам этого не понимаешь, но море уже катает свои волны в себе, ты изнутри становишься просоленными легкими (легкие танцуют в тебе, помнишь); в зависимости от твоего склада в тебе может даже завестись кит, что может быть лучше кита?
понимаешь, киты - это такие специальные одинокие звери. плавают там в своих чудовищных глубинах, сражаютися с гигантскими кальмарами. знаешь, кальмары мне никогда не нравились.

ты знаешь, иногда мне кажется, что внутри меня старик-время уже проснулся.

---

мыло и веревку, пожалуйста.

смотрите: это - память.
она приходит в то время, когда у меня дрожат пальцы от отчаяния, и наносит последний удар кованым сапогом по виску. она не забывает меня и тогда, когда веки трепещут от усталости, но губы механически складываются в улыбку в ответ на посздравления и громы празднования победы - в такие моменты память не устает нашептывать: а помнишь, ты не должен был побеждать? помнишь, ты был тем, кто судит? когда я лежу в темноте, уставившись сухими глазами в окна, за которыми постаревшее за ночь солнце с трудом вскарабкивается на первые ступени неба - тогда я так отчетливо вижу тех, с кем проводил ночи, боги, как отчетливо, как будто это было вчера! она кричит в моей голове раскаявшимся демоном, отплясывает танцы прокаженных на горящих угольях, и не будь ситуация столь абсурдной, я бы жалел ее, но она обрекает меня на вечную жалость ко мне самому.
приставив палец к виску, я сказал: ты-дыщ. и она замолчала.
в то краткое мгновение, когда я забыл все, и самого себя в том числе, я был счастливее, чем кто бы то ни было.
но потом она навалилась привычной подушкой на лицо спящего.
здравствуй, милая. как спалось?
нет, ты не спишь. ты никогда не спишь. как, впрочем, и я.

запись создана: 26.07.2012 в 02:36

---

как это?
умирать, зная, что никто тебя там не ждет, потому что ждать некому, да и, в общем-то, уже некого. это, понимаешь, такой выбор: либо кто-то ждет тебя за порогом - а ты здесь плачешь, руки заламываешь, просишь - "лучше бы я, я бы жил" или, может, "лучше бы я, по мне бы не мучились, я знаю, боги, будьте милосердными". либо ты уходишь, тянешь назад руки, потому что - страшно, когда человеку некуда идти. это - вот что: одиночество идет за тобой по пятам, и твоя смерть тоже идет за тобой по пятам. одиночество, выходит, никогда не ходит одно, а всегда держит кого-то (что-то) под руку.
я не один. у меня есть я, я и мое одиночество. вместе мы справимся. должны справиться. улицы полны тех, кто не смог - что же, подходить, брать за руки, "эй" кричать, "эй!". почему нет? миссия (мессия) благодетеля никогда не была простой и никогда не была желанной. думаете, этот бог хотел умирать на кресте? думаете, хотел родиться богом? думаете, будде было какое-то дело до того, усвоит кто-нибудь его учение или нет? думаете, иезекииль отчаянно хватался за грудь из-за того, что его не слышали?
тащило по земле, глубокие царапины оставались на изнеженной коже. никто не хотел быть богом. разряд молнии проходит сквозь тело и оставляет шрам, по этому пути могут пройти еще десятки, сотни, тысячи, миллионы, сколь угодно большие числа вольт, ты должен говорить, если можешь! ты обязан кричать во всю мочь своих легких, твой речевой аппарат - ха, это красивое название, никакого речевого аппарата нет! ты просто используешь то, что у тебя есть, чтобы говорить, говорить, ГОВОРИТЬ, потому что не можешь иначе, у тебя просто нет выбора, делай что угодно, только не вздумай молчать, видишь, история показывает тебе определенно - молчание спасало многих, а никому не нужно спасение, ты искупаешь свое существование своим молчанием, но ты думаешь, что ты есть ради этого, нет, кому-то нужно, чтобы эта чаша наклонялась все больше и больше и рано или поздно перевернулась, это чашка петри с мертвой рыбой внутри, которую так и не удалось оживить, слышишь, СЛЫШИШЬ ТЫ, как бьется ее сердце, да? ЛОЖЬ, НИКАКОГО СЕРДЦА НЕТ, Я ЕГО ТОЛЬКО ЧТО ВЫДУМАЛ! видишь, ты веришь мне потому, что я говорю, говорю, не умолкая говорю, ты веришь мне лишь из-за того, что я способен выговаривать членораздельные звуки, КРИЧИ, КРИЧИ КАК МОЖЕШЬ И СКОЛЬКО ХОЧЕШЬ, ТЕБЕ НЕ ЗАГЛУШИТЬ МЕНЯ, я могу заставить тебя сделать все, что Я ЗАХОЧУ, но я ничего не хочу, ВИДИШЬ, ТОЛЬКО ГОВОРИТЬ, все мы должны говорить, все это - сборище бормочущих идиотиков, БЕГИ ОТСЮДА, БЕГИ И КРИЧИ, у тебя в легких еще есть воздух, я знаю, ты сможешь, беги, перед тобой все дороги ВЫСТЕЛЕНЫ КНИЖНЫМИ СТРАНИЦАМИ, ОДНАЖДЫ НАДИКТОВАННЫМИ, БЕГИ ПО НИМ, ПУСТЬ БОСЫЕ ТВОИ НОГИ СМИНАЮТ МОИ СЛОВА, ты ведь понимаешь, все произнесенные однажды слова - отрывок одного единожды произнесенного, ужасающего и прекрасного СЛОВА, И Я ДОЛЖЕН ДОГОВОРИТЬ ЕГО, ДОЛЖЕН ВО ЧТОБЫ ТО НИ СТАЛО, ТЫ ЧУВСТВУЕШЬ, КАК ОПРОКИДЫВАЕТСЯ ЧАША? ТЫ ДОЛЖЕН ЧУВСТВОВАТЬ, как плавники мертвой рыбы хлещут тебя по щекам, чтобы ты проснулся и ЗАГОВОРИЛ, КРИЧИ, ТЫ СЛЫШИШЬ, КАК Я КРИЧУ, ТЫ ДОЛЖЕН СЛЫШАТЬ, ДАЖЕ ЕСЛИ У ТЕБЯ ЛОПНУЛИ БАРАБАННЫЕ ПЕРЕПОНКИ, мои слова отпечатываются у тебя под веками, и если ты ослепнешь - ты будешь чувствовать меня кончиками пальцев, в твоей коже заключено все, в твоей коже вся та информация, что нужна мне, и , пока ты будешь говорить, я буду разматывать тебя слой за слоем, слышишь, я размотаю тебя до самой сердцевины, и внутри тебя будет часть великого СЛОВА, говори же, позволь мне увидеть тебя, нет, я не спрашиваю позволения, я - владелец единого великого слова, я владею чем-то, ВЛАДЕТЬ - ЗНАЧИТ ЗНАТЬ ЕГО ИМЯ, у моего слова есть имя, и я должен выяснить его, выяснить - это значит записать в себя, записать - это значит проговорить, проговорить, ПРОГОВОРИТЬ, в себя - значит обратиться внутрь и кричать, кричать, КРИЧАТЬ, В МОИХ ЛЕГКИХ ПОЯВЛЯЮТСЯ ОЖОГИ, КОСТРЫ, ПОЖАРЫ И ГОРЯТ, ГОРЯТ, ГОРЯТ, ОБУГЛИВАЮТСЯ ПО КРАЯМ, КАК СТРАНИЦЫ СТАРЫХ, НЕНУЖНЫХ БОЛЕЕ КНИГ! ТЫ СЛЫШИШЬ, КАК ПАДАЮТ К ТВОИМ НОГАМ ОБРЫВКИ МОЕГО РАЗГОВОРА, ТО ЕСТЬ - МОИХ ЛЕГКИХ, СЛЫШИШЬ! НЕТ, ТЫ ДОЛЖЕН ВИДЕТЬ, Я ТОЛЬКО ЧТО ВЫДУМАЛ ЭТО, ВИДИШЬ, ПОЖАР УЖЕ У ТВОИХ НОГ, ПОВЕЛИТЕЛЬ ПОЖАРА, НЕТ, НЕ СПАСАЙ МЕНЯ, Я УЖЕ НЕ СМОГУ ГОВОРИТЬ, ЛЮДИ СО СГОРЕВШИМИ ЛЕГКИМИ НЕ МОГУТ ГОВОРИТЬ И МОЛЧАТ, МОЛЧАТ, ТО ЕСТЬ - УМИРАЮТ, это и есть смерть, видишь, смерть - всего лишь молчание, почему ты так боишься, я могу просто заткнуть тебе рот и убить тебя, это будет гуманно, не правда ли, мои скукоженные обугленные легкие все еще теплые, я все выдумал, ты можешь перестать смотреть, ты видишь меня? слышишь меня? что ты видишь? ты не можешь ничего видеть, я себя только что выдумал! что ты видишь? что ты слышишь? что ты говоришь? ты не можешь говорить - я только что выдумал, как это - говорить, ты не можешь, тебя я только что выдумал, я ГОВОРИЛ обо всем до того, как ВСЕ было, я КРИЧАЛ О МЕРТВОЙ РЫБЕ И ЗВАЛ НА ПОМОЩЬ, НО НИКТО НЕ ПРИШЕЛ! Я НЕ ЗНАЮ, ЧТО ИЗ ЭТОГО ПРАВДА, ВЕДЬ МЕНЯ НЕТ! ЕСТЬ ТОЛЬКО ГОВОРИТЬ, но я не мог говорить о себе, значит, меня нет, я закончусь, когда закончу говорить, я кричу, кричу, что есть сил, кричи со мной, ты дорлжен кричать со мной, я сказал тебе ТЫ ДОЛЖЕН КРИЧАТЬ СО МНОЙ, ТЫ ЗАКОНЧИШЬСЯ, КАК ТОЛЬКО ЗАКОНЧУСЬ Я, А МЕНЯ НИКОГДА НЕ БЫЛО, ЗНАЧИТ БЕГИ! КРИЧИ!
где ты?
что с тобой?
ПРОСНИСЬ И СКАЖИ МНЕ ЧТО-НИБУДЬ! ЧТО-НИБУДЬ! СКАЖИ МНЕ ЧТО-НИБУДЬ!

---

ну давай, ну давай, ну давай - забывай, забывай, забывай

память, а память, хорошая, будь добра, забудь эту ночь. забудь, пожалуйста, метровый снег, перевернутую машину с выбитыми стеклами. забудь стонущего человека. забудь отнимающиеся от холода пальцы. забудь спокойные голоса и панику.
пожалуйста, изгони все это из себя.
я должен жить дальше.

---

нерадивым сновидцам вроде меня не стоит рассчитывать на то, что по другую сторону век их что-то или кто-то ждет. в последнее время я кажусь себе пустым изнутри, и эта пустота выходит за пределы тела, окружает меня незримым коконом. я - внутри себя. пустота внутри своей пустоты. бесконечная рекурсия преобразуется в черную дыру и затягивает в небытие все, что мне было дорого.
мне по временам, если я перестаю за собой следить, начинает казаться, что я, забывшись, перешагнул в иную какую-то реальность. здесь все почти так же, только в моей голове нажали неведомую кнопку, и то ли я сам стал меньше намного, то ли все вокруг - больше, но в этом бескрайнем секундоном просторе меня шатает из стороны в сторону. удивительно, но я до сих пор не вырос; мне казалось, что по сравнению с низостью капилляров московских переулков я давно уже должен был стать выше любого неба, но я все еще не могу дотянуться кончиками пальцев до свте фонарей, о чем еще говорить?
вот о чем я думаю: выходит, каждый из этих придуманных богов когда-то стоял, уставившись в небо, сгорая изнутри, и думал: зачем. зачем. зачем я нужен. почему я? выходит, каждый из них теперь сражается за свое существование - ты же знаешь, забытый бог - все равно что нерасцветший папоротник, да?
а после этого я еще удивляюсь, что во мне нет смысла.

---

толиутротолиночь

сегодня я спал до половины третьего не потому, что устал, а потому, что мне снились чертовски увлекательные сны (в любом случае, они куда увлекательнее тающего полудня за окном). я точно помню, как слушал во сне уличных музыкантов и думал: проснусь и обязательно запишу мотив, буду петь песню приснившихся трубадуров. а теперь ни одной ноты не могу вспомнить, обидно до слез; я, впрочем, думаю, что они мне непременно приснятся еще - я был благодарным слушателем, и после моего ухода у них прибавилось странных местных денег и сушеных вишен.
в том странном мире, продуваемом всеми ветрами, вместо денег используют странные какие-то фигурки; по счастливому совпадению, у меня оказалась с собой целая горсть таких, так что я мог сколько угодно рассматривать их инструменты и не чувствовать себя незваным. помню, что можно было подойти к краю и смотреть вниз бесконечное множество лет - так это место было устроено: оно было принципиально конечным. помню плоскую разноцветную степь, большую и пыльную дорогу, разносящуюся по воздуху музыку и край мира. дорога уходила за край, и я еще подумал, что когда-то здесь было куда больше всего, но потом сновидцам эта часть перестала сниться и куда-то обрушилась. и я перегнулся через край, чтобы посмотреть - куда, и увидел далеко, далеко внизу нестерпимо белое солнце, несколько рек и пару хребтов; хорошенько прислушавшись, услышал даже жерчание воды и как выключались, ворча, тамошние звезды; там хорошо было но, наверное, не для (про) меня. и я развернулся, швырнув напоследок вниз одну из местных монет - кто знает, что случилось там, внизу?
у меня там царят предсумерки; в высоком белесом небе корчат рожи ветра, сталкиваются, начинают биться на кулаках. спокойно колышутся травы, а далеко-далеко, на горизонте, воздух превращается в туман. честно говоря, я понятия не имею, что там, но думаю, что город; впрочем, может, это специальный мир-зал для моих трубадуров, и все монеты, что лежат в чехле скрипача, принесли сновидцы? может быть, там - всего лишь промежуточный этап, и я просыпаюсь здесь, а они - у себя, может, даже в разных уголках своих стран, надевают перчатки и головные уборы, отправляются покупать струны, говорят на своем странном журчащем языке и ждут ночи, чтобы снова играть?
я не знаю.
я ничего не знаю.
я просто хочу, чтобы это место снова приснилось мне.
там хорошо, и музыканты играют самозабвенно.
может быть, они позовут меня с собой.
я, в общем-то, приучаю себя не верить (читай надеяться) в хорошее, но вдруг когда-нибудь и я буду стоять на той дороге, смотреть по временам в небо или на горизонт, ждать, когда наконец начнется ночь, чтобы идти в Можетбытьгород?
может быть.

---

я наконец понял, в чем дело: где-то над этим городом, на уровне четвертого или пятого этажа, есть еще город, Надгород, может быть? (в существовании нижгорода сомневаться не приходится: нижгород нужен мск, она без него не справится). там, в Надгороде, воздуха больше и улицы просторнее; да и люди там, понятное дело, живут легкие, прекрасные, носят прозрачные зонтики, ступают аккуратно узкими ступнями, вглядываются под ноги - и не видят ничего, на колени опускаются, ухо прикладывают к стеклянной своей земле - ничего не слышат.
мск, выходит, зачем-то им нужна, хотя они, может быть, и сами-то об этом не знают; так, в общем, лучше, да?
и только одно смущает меня: как быстро я не бежал бы, как высоко не поднимал бы руки - я там не нужен. поэтому там, в Надгороде - воздух, а здесь - я. хватаю ртом смесь кислорода, углекислого газа, азота и этого города, смотрю в коридоры между домов, как в щель между половицами.
ночью, в самое безнадежное и одинокое ее время, я смотрел в окно. лежал, руки сцепив в замок, да и сам себя замкнул, и смотрел сквозь стекло, в окно. видел то ли оргию художавых черных мужчин, похожих на африканских героев, то ли просто растрескавшееся, расколовшееся, разбитое розово-серое небо. я это вижу? а зачем я это вижу?
люди - как корабли. утонувшие корабли можно поднять со дна, можно даже отреставрировать, можно даже ходить на них по рекам, если ты очень беден, но в море такие корабли уже не выйдут. а теперь попробуй, только попробуй представить себе, как ты пытаешься вытащить человека, однажды погрузившегося под воду. окружившего себя льдом. ничего не получится, правда?
а еще - если бы выдуманным персонажам было до меня дело, они давно подали бы на меня в суд за клевету. столько дерьма, сколько я, о них не говорит (думает) никто. но им на меня, понятное дело, наплевать. вот быть бы выдуманным персонажем! точно знать, что однажды этот сюжет наскучит и закончится, и вот тогдаа, тогда-то и начнется настоящая жизнь?
но я, кажется, жив. и, кажется, по-настоящему.

иногда (часто) я думаю, что просто жарюсь на медленном огне. был себе, был замороженным полуфабрикатом, теперь вот достали - и жарят. в таком случае мне жаль человека, который заботливо мыл сковородку. обед получится пересоленный.
такие дела.

---

я вот. смотрю на себя. искореженные зрачки, полувывернутое сознание, шаг, другой, третий, я не знаю, зачем столько зеркал в доме, ночью я просыпаюсь от ужаса, закрываю глаза старательно, до разноцветных пятен, лежу, не двигаюсь - меня нет. существование мое наполовину пустое, наполовину заполнено невоспроизводимым смыслом, я мог бы быть великим писателем, или художником, или человеком великим, но все это - ночью. я мог бы, но что-то смотрит в меня, и я сцепляю руки в замок, сжимаю зубы, дышу размеренно , жду. а потом утро приходит. утром я бесполезен.
заведись у меня специальный человек - такой человечище, чтобы дух захватывало, чтоб посмотрел - и тонешь! - я бы, может, и спасся. сидел бы ночами, оглядывался через плечо. а пока шепчу : боги, удалите мне это сердце. чем угодно его замените, ненавистью, любовью, умом, безразличием, чем хотите - мне надоело быть трусом.
но боги меня не слышат. они играют в дартс, потягивают через трубочку "кровавую мэри" - гадость жуткая, вот что скажу вам- или, может быть, просто джин с тоником и долькой лимона. и не слышат, никогда не слышат.
ну и черт с ними.
я во сне вижу, как люди убивают себя. сосредоточенно, улыбаясь, зачем-то соединяют какие-то провода, бросаются в воду, не оборачиваясь. кому-то кажется: скоро большая война. всех, кто должен жить, отсюда увозят, эвакуируют. что ж, тогда я буду тем, кто останется здесь. проследит за тем, накрыли ли мебель чехлами, закрыли ли форточки, выключили ли холодильники. может быть, поцелую ладонь какой-нибудь женщине, подарю напоследок букет цветов - экзотических непременно, я обожаю выпендриться.
они бы ушли, а я, последний здесь человек, сидел бы и смотрел на солнце - на зимнее солце смотреть не больно. и кто-то - что-то - положил бы руку мне на плечо.
все правильно, это моя война.
все правильно. этой зимой заканчиваются сказки.
словами "меня хоронили в марте".

---

выходит, вот как: ты - человек, и ты смотришь на меня и видишь не меня, а нечто вроде себя, только неправильное, вывернутное, незаконченное. выходит, так? а я, получается, смотрю на тебя, а вижу - кривое отражение собственных неумелых, несовершенных поступков.
в этом городе чертовски много воздуха: я вышел в ночь и бежал, бежал до тех пор, пока дыхание не свернулось внутри ребер - мне казалось: сделаю еще шаг, и ноги будут ступать по воздуху, и я поднимусь, поднимусь наконец выше, я же знаю, в небе надо этим городом - тонны холодного воздуха, просто я заперт в коридоре между домов, между небом и могилой я заперт и не могу выбраться.
видимо, если бы я жил без себя, я делал бы куда меньше глупостей. я бы очень хорошо жил, добрым бы был, ничего не боялся бы, видел бы сны хорошие. вместо зверинца - еж в солнечном сплетении, рыбы и коты в голове, мышь в ушной раковине, злые гномы по стенкам черепа, морской еж в горле - я был бы один, целостный. я пустой изнутри. растрескавшаяся моя оболочка не позволяет передвигаться никак иначе, кроме как ссутулившись: иного средства против холодного ветра у меня нет, да и не предвидится. в повсеместной темноте внутри и снаружи есть фонарь,но я не могу избавиться от ощущения, что он освещает не мою дорогу - не совсем мою даже вернее. знаешь, если по этой дороге пойду я, то красивая девочка эрит совсем потеряется, заблудится - ты же понимаешь, если никто не будет ее любить, ей будет очень страшно, онак же не сможет дальше идти. понимаешь, да? а значит, нужно дождаться, пока она доберется до этой нарнии, пока местный мистер тумнус не встретит ее под фонарем, выросшим из гитарной струны, и уйти восвояси.
мы с ней боимся одного и того же, но я могу поворачиваться к ней спиной, а она ко мне - нет.
я очень боюсь за нее, понимаешь?